Эссе-миниатюры.
(пер. Анастасии Старостиной)
Первобытные народы никогда не были уверены, что за зимой последует весна; опыт предыдущих лет ничего не значил, поскольку самоуправство богов могло повернуть все по-своему. Когда под Новый год ходишь в легком плаще, а летом из-за насморка пьешь горячий чай, начинаешь задумываться, не слишком ли мы уверены в себе и в совершенном, не допускающем погрешности, механизме природы.
Гулкое дыхание неба из-под завала звезд - цикады существуют, чтобы выразить усилие хаоса быть красивым.
Нежность, как и нервы, как и страдание, может надоесть. Счастье, неконвертируемое в дело, не превращенное во что-то, счастье в чистом виде, невоплощенное, утомительно и даже ядоносно. У понятия «медовый месяц» нет множественного числа не потому, что зло мира и тяготы жизни не дают ему продлиться, а потому, что внутренние ресурсы счастья ограничены и, при его избытке, токсичны. Сплин высшего класса, повторяемый на всех ступенях цивилизации, как и меланхолия общества потребления, переводят эту истину с уровня психологии на уровень истории. У нас есть душевный лимит не только на страдание, но и - еще более урезанный - на счастье. Душе хорошо, только когда состояния чередуются, когда ее прибивает то одному, то к другому берегу.
По прошествии лет на фотопленке все цвета превращаются в розовый, как если бы сама техника конкурировала с идеализацией прошлого.
Искусство общения, которому удается сохранить нетронутым одиночество, - чтение есть, как и любовь, парадоксальная, победная демонстрация того, что один плюс один равняется не двум, а все равно единице - высшей сущности, где уживаются общение и уединенность, двое вместе и каждый по отдельности.
Знаменитый желтый цвет Ван-Гога - следствие того, что больной художник принимал дигиталис; «Капричос» Гойи - результат интоксикации свинцом; улыбка Моны Лизы происходит от пареза лицевой мышцы, которым страдала Джоконда, - втолковывал мне один ученый человек, по-взрослому довольный моим инфантильным удивлением, не замечая, что меня изумляет не эта гипотетическая медицинская подоплека шедевров, а убеждение, что так можно объяснить необъяснимое, что, разоблаченные таким образом, чудеса превращаются в мошенничество…
Когда я поняла, что болезнь нашего века, болезнь, которую мы больше всего боимся и от которой чаще всего умираем, есть не что иное, как мятеж клеток, отказывающихся быть смертными, отказывающихся впредь подчиняться законам старения и деградации тела (медицинский термин - чем не поэтический? - звучит как «иммортализация клеток»), - я взглянула на явление, как на страшноватую, но постижимую метафору. Клетки начинают размножаться анархическим путем, не прислушиваясь больше к нуждам организма, и кажется, что они в состоянии - даже отделившись от тела, которое убивают своей чрезмерной витальностью, - продолжать жизнь в лабораторных условиях, десятки и десятки лет, множась, становясь бессмертными. Я увидела в этой биологической экстравагантности подхват в материальном, а, значит, через свою конкретность, более высоком регистре, восклицания поэта: «Nonomnismoriar»*. И вот, странным образом, это сближение с известной мне областью, которую - при всем ее злом качестве - я наперед воспринимаю с восхищением, успокоило во мне и ослабило, до примирения, страх перед обезумевшими клетками.
Как в пуританских обществах существует нетерпимость людей нравственных к тем, кто преступает законы морали, так в коррумпированных - нетерпимость порока к тем, кто ему не поддается.
«Сенека, кончающий с собой в бане» - называется картина Рубенса, на которой изображен старик, опустивший ноги в таз. В первую минуту наступает недоумение, и ты думаешь, что тут какая-то ошибка, потом понимаешь, что в бесконечно большей степени, чем смерть римского стоика, холст выражает представление европейца XVII века о том, что такое баня.
источник
______________
* «Весь я не умру…» (лат.) Гораций. Оды.
