Циники

(подражание Мариенгофу)Столица просыпалась. Лениво, нехотя, разводила в стороны белые холеные ручки, зевала глубоко, широко, с привздохом.
Столица просыпалась как бесстыжая девка после мутной ночи, но не спешила избавиться от дурного запаха изо рта, с отвращением и неудовольствием расставаясь с ароматом теплых потных подмышек. Столица - язычница, богов знала множество, а заместителей их еще больше. Дух свой тяжелый, осязаемый любила и берегла. Вся из плоти, нечесаная и неметеная. Как Жозефина, не мывшаяся, поджидающая своего Наполеона, она хотела сохранить все свое естество для любовника. Безумно притягательная для любого. Столицу хотели все. Столицу хотят все. Она многим кажется доступной, обманчиво заигрывая с провинциалами, зазывая, флиртуя. Но Столица никогда не жаловала Всадников. Эти ребята, вообразив себя Кентаврами, являясь одновременно пациентами ветеринара и терапевта, решительно скачут в Столицу, одним махом проскакивая сказочно-лубочную развилку: прямо-направо-налево... И вот уже и коня нет, и сам еле жив.
На самом деле, все, кто затевал в истории России и Запределья революции и перевороты были всегда одержимы одним-единственным подкожно-подкорковым желанием: поиметь Столицу. Поиметь, удивить и удовлетворить, показав свою мужскую силу, навсегда привязать к себе, сделаться нужным ей, необходимым, своим. Стать мужем. А далее, следуя славянским традициям, обрюхатить и заставить служить себе: любить, обихаживать, жалеть и холить. На то ведь она и царевна, чтоб Ивану-дураку пироги печь.
Столица просыпалась. Холеная, сытая, пьяная вчера, - посконная, спитая и несвежая утром. Просыпалась, чтобы выдворить из своей постели очередного незваного гостя, такого же похмельного как сама. Потом почистить перышки, прихорошиться для следующего.
Кати-горошком закатился в Столицу незваный гость нонешний. Парень без роду-племени, высок, холен, сух и куражист. Несмотря на полувековой житейский стаж, до жизни охоч и суетен. Игрок и плейбой, наглый и хлыщеватый. Богат чужими деньгами. Большой жуир, прямо сборный портрет из дамского сериала.
Из мятой чужой постели - в дорогой заморский автомобиль. Сигарету в зубы, ногу на газ, музычку на всю громкость. Кожаные чехлы поскрипывают, кондишн шуршит - благодать вроде. А на душе паскудно, помойно. Скулеж к фарфоровым зубам не вяжется, ухмылка крива, не смайлится чего-то. Проскочил перекресток на красный, не сбрасывать скорость-то, только набрал. Вскользь обогнал «Москвича», откуда взялся в левой полосе? – о?!, звонок. Малыш «Сони», крохотулечка, в ладони тонет, антеннка как зубочисточка: «Да, я, еду, нормально, устал, скоро, ну все».
А разве Я - это Я? Куда еду? И что нормально? Скоро, что скоро? Ну. Все. - как приговор-прощание. Как там, у Маркеса: «полковник с видом доверчивого ожидания сидел... и прислушивался к себе».
И дома - не дома, нет жены, нет детей-сыновей, а есть крошка-тетеха какая-то, трахал походя, влетела, родила «для себя», говорили-предупреждали, что для себя - это когда неизвестно где, и неизвестно кого. На тельце молодое позарился, сам посвежеть захотел, помолодел, теперь пацан кричит-заходится, слабый, больной, твой, такой же слабый как ты сейчас, такой же больной. Мочи нет слушать, смотреть.
Козел, не видишь, куда едешь, урод? Понакупят рухляди, железа, думают, что ездят, недоноски.
А ведь сам был недоносок. Мать говорила, царство ей небесное, хилый был, зубки гнилые, но наглый и кусучий. Всю грудь изгрыз, не заживало долго. Худой, бледный, но истовый.
Господи, слякоть, грязь какая. В Сибири сейчас снежно, нежно, чисто. Ольга, женщина жизни моей, теплая, мягкая, как сугроб. Нет, когда женщина слишком хорошая мать, ее нельзя любить. А если полюбишь, то уже не хочешь. Посмотришь только - в груди больно, глаза родные, насквозь светят, себе противен. Нельзя так жить, с болью, с правдой в глазах… Лучше врать, топить и топтать, брать все, что дает тебе это - комфорт, негу, дух денег во всем - от носков до зажигалки, чтоб воняло от тебя деньгами. Этого не любят и боятся, все боятся. Кланяются, стульчики подставляют, сидишь, щуришься на дым - загадочный, Монте-Кристо. Монте-Карло. Поиграть бы поехать, загребут, догонят, хрен вам.
Пацаны родные, Сашка, Пашка, не женитесь на хороших, они вам всю душу вычистят, до блеска, некуда спрятаться будет. И шлюх гоните. А кто ж тогда? Нет, совсем не женитесь, трахайте эту жизнь, пока она вас не трахнула. Все, приехали. Ручник, телефон, сигареты, «самсонайт» где, какой «самсонайт», в офисе оставил, так, карманы чистые, упаковку в мусорку, найдет, опять орать будет. Да и не найдет, - тоже будет. Блин, пацану ничего нет дать, сейчас что ли в магазин зайти, да рано еще, сил нет. Да, ладно, перетопчется, вчера вон полмагазина игрушек ему привез. Папа, папа, какой, бл, папа, так, хрен моржовый, рухлядь хьюго-боссовская. Понты, одни понты.
Где был, что делал, переговоры, бизнес. Какой, на хр, бизнес? Слово придумали, занычили, чтоб дерьмо прикрыть. Дело было тогда, работа, людей немеряно, все спецы, с вышкой, с дипломами, технари - белая кость. Все потерял, бросил. Связался с шушерой, бизнес, считать чужие деньги, бандиты недоученные, воры недоперченые, кончились денежки-то, на всех не хватило.
Жвачку в рот, жуй, говнюк, чтоб не воняло от тебя жизнью. Да разогнись ты, ой, чуть не заклинило, но это хорошо, побольше недомогания, усталости бизнесовой, печать судьбы крутого мэна на чело. Устал от денег, называется. Да от жизни собачьей ты устал, скотина.
Фу, третий этаж без лифта, это уже круто, сердце выскакивает, Ольга, жена родная, где ты, лег бы сейчас под пледик твой клетчатый, чайку с мяткою, все, хватит. Пришел.

- Ну, привет, мой котенок, как вы тут без меня?

Она.
Малыш запищал, кажется. Не, показалось. Темно как. Да рано еще, посплю.
Не, позвонить надо: «Але, привет, ты где? Домой едешь? А как перговоры?
Устал? Ну, ты уже скоро? Целую, пока».
Едет уже, есть, интересно, будет? Чего-нибудь найду. Интересно, с кем
перговоры? Долго как, почти всю ночь. Что за бизнес такой - на работу когда хочешь, ни тебе выходных, ни проходных. Отпуск какой-то куцый: две недели. Да и то у черта на куличках, то Африка, то Турция. Говорила: поедем в Ялту, там весело, знакомые у него ведь какие-нибудь есть там. Не хочет. Пищит, кажется. Чего дети так рано встают? Спали бы себе. Пить, наверное, захотел. «На попей мой маленький, поспи еще». Сейчас мамка с папкой встретятся, тогда и просыпайся.
Противная погода какая, скорей бы лето. Купальник тот красный классный такой, Дживанши, кажется. Фамилии какие-то, говорится не так как пишется. Не знаешь, как сказать. Продавщицы противные, выделистые, всегда поправляют. Вроде сами купить могут. Классно я тогда сумку за четыре сотни купила, они аж задохнулись от злости.
Да где ж он едет, опять скажет, пробка. И не позвонит никогда. Тоска какая в этой Столице. На фига я сюда перлась? Ага, сидела бы дома, с ребенком как брошенная дура. А так вроде замуж вышла. Хорошо хоть, что они с женой развелись, теперь я - жена. Я - жена, жена.
Почему он не может со мной расписаться? Ну, не хочет свадьбы, не надо. Ну да, не надо. Еще как надо. Вот как согласится расписаться, так и на свадьбу уговорю. Скажу, чтоб только сфотографироваться, чтоб родителям послать. Мать девчонкам покажет, сдохнут от зависти. Я ему скажу, чтоб костюм синий одел, с искоркой. А платье куплю. Все напрокат берут, а мне напрокат не надо. Пусть на память будет. Вдруг он помрет, старый ведь, пятьдесят уже, больной весь. Кашляет как старик, пьет много. Говорит, что в бизнесе не пить нельзя, свихнешься, и сам уже, похоже, свихнулся. Ну ладно, причесаться надо, а то опять будет смотреть как на дуру. Звонок, иду, не трезвонь.

- Ой, привет! Соскучились, конечно. Так долго не было, дежты пропадал?